Работа №8

[durarara-festival]

Название: Children
Персонажи: Шизуо, Изая
Рейтинг: PG-13
Жанр: Ангст, Психология, POV.
Дисклеймер: Все принадлежит Рьего Нарита.
Саммари: Мы оба были лишь детьми, которым нравилось играть в свои маленькие детские игры.
Авторские примечания: Текст был написан под впечатлением от песни "Nick Cave & The Bad Seeds - O Children". К тексту песни отношения не имеет, но вдохновение брал оттуда)
AU семейной жизни Орихара. Чисто авторское видение.
Размещение: не разрешаю брать

Фанфик был написан на Зимний фестиваль

Не то, чтобы я правда его ненавидел.
Просто однажды я узнал, что вся та боль, от которой мучились близкие мне люди, была причинена им.
Я просто не сдержал себя.

Конечно, интуитивно я понимал, насколько темны те дела, что он проворачивает за спинами своих любимых людей, но то, как близко его грязные руки подобрались ко мне, я не замечал до последнего момента.

Это было последней каплей. В тот вечер я принял решение, что убью Орихару Изаю.
В тот вечер, когда я узнал, что все это время он прятал у себя голову Сэлти.

Во мне закипала неудержимая злость, когда я видел, как трясутся руки безголовой байкерши. Она допустила целую кучу орфографических ошибок, пытаясь напечатать мне то, о чем не могла сказать. Я был уверен, что девушка плакала, когда я читал о том, как она получила письмо от Орихары. Письмо, которое содержало всю правду о пропавшей голове Даллахан.

Мне до сих пор неясны причины, почему Изая рассказал об этом сам. Сейчас я думаю, что он хотел таким образом разозлить Сэлти, ибо надеялся, что ее гнев разбудит голову скандинавского духа. Разумеется, он должен был понимать, что после такого заявления жить ему останется недолго, и эта его решимость напугала меня. Но в тот момент, когда я, блуждая по городу, выискивал в темноте капюшон со светлым мехом, причины, казалось бы, безрассудных поступков информатора беспокоили меня меньше всего. Жажда мести, казавшаяся мне потребностью восстановить попранную справедливость, захлестнула меня с головой. Закуривая уже четвертую по счету сигарету, я размышлял о том, как лучше спрятать улики, что останутся после моего преступления. Да, я решился на убийство. Мне было не страшно. Раньше меня могли беспокоить трения с полицией и вытекающие из них последствия, но теперь, когда такая ужасная правда стояла перед моими глазами и мешала спокойному сну, это отошло далеко на второй план. Изая - злокачественная опухоль в организме моего города. И я ее уничтожу.

Еще будучи в Икебукуро, я приобрел пару белых тканевых перчаток - чрезмерная осторожность не будет лишней, думалось мне. А отпечатки моих пальцев, ненароком оказавшиеся на теле Изаи - плохой аргумент в пользу моей невиновности. Поэтому я старался максимально обезопасить себя и избавиться от неприятных последствий. Способ убийства я выбрал предельно простой: будет достаточно того, чтобы хорошенько ударить его по голове чем-то тяжелым. Причем нужно быть максимально аккуратным и правильно рассчитать силу, что бы условия убийства выглядели легко выполнимыми для любого нормального человека. Если же я переборщу с силой, то будет очевидно, что такая работа может быть выполнена только сверхсильным человеком. А сверхсильный человек - это кто? Я.

С телом проблем быть не должно. Я выброшу его в ближайший водоем, и, возможно, еще несколько дней его не обнаружат. У меня даже была идея привязать груз к его телу, что бы оно оставалось на дне как можно дольше.

В тот момент, когда я скитался по улицам Синдзюку, пытаясь вспомнить еще какие нибудь детали, за которыми нужно будет проследить, мне на глаза попалась тонкая, едва заметная тень. Безликий силуэт, эдакая гибкая, изящная птица, взмахнул широкими крыльями и взлетел над сырой землей. Я метнулся за ним, желая поймать это удивительное видение, но дикий нрав не спешил отдаваться в чужие жадные руки. Он мчался, словно быстрейшая рысь, свободно паря над асфальтом, и сверкая своими яркими, цвета запекшейся крови и чистейших рубинов, глазами.

Черный Журавль, Орихара, был прекрасен в своей последней игре. Его острые крылья разрывали ночной воздух, а сердце колотилось так сильно, что вибрации охватили все пространство вокруг, и я чувствовал эти удары внутри своей груди. Сильная птица не чувствует страха, она еще не понимает, что на нее охотятся в последний раз. Грудь и спина Журавля изгибаются грациозно, хрупко, и в тоже время как-то угловато, он смело размахивает крыльями, отталкиваясь от земли и взмывая в небо. Птица не знает, что уже через несколько минут она будет трепыхаться в грубых руках своего убийцы, разрывая горло предсмертными хрипами, а ее красота сгниет в глубинах Токийского залива.

И поэтому я не могу сомневаться в искренности того удивления, что застыло в горячих алых глазах, когда мои пальцы сомкнулись на хрупкой шее Изаи. Хриплое "Шизуо...", вырвавшееся из сжатого горла, наполнено таким неподдельным отчаянием и непониманием, что мне хочется ослабить хватку, хитро улыбнутся и крикнуть: "Шутка, Изая-кун!". Затем отойти на пару шагов, развести руки в приглашающем жесте и ждать его нахальной улыбки в ответ; смотреть на то, как он изящно поворачивается, как развеваются полы его куртки, когда он бежит, и погнаться вслед, размахивая дорожным знаком и разрываясь таким счастливым "Изааааааая-кууун!".

Но я не могу, потому, что понимаю: нам больше нельзя продолжать нашу игру. И он тоже это понял.

* * *

Вы удивитесь, когда я скажу, что эту игру длиною в жизнь предложил Изае именно я.

Это произошло через несколько месяцев после того, как мы познакомились. Случилось так, что я получил очередной выговор за порчу школьного имущества, и в наказание меня заперли после уроков в пустом кабинете, наедине с целой горой дополнительных заданий. Когда я стал старше, я понял, насколько ценны для меня были эти наказания: в самом деле, я был до невозможности ленив во всем, что касалось учебы, и не имел никакого желания браться за уроки. А тут, стало быть, приходилось. Сейчас мне кажется, что только благодаря этому я и сдал экзамены, и я мысленно благодарю старенького Акиру-сенсея каждый раз, когда вспоминаю об этом. Но в тот злополучный день, который стал переломным моментом в моей жизни, я еще был совсем ребенком, и к дополнительным занятиям относился со всей той ненавистью, которую могла вместить в себе душа шестнадцатилетнего школьника. И как раз в тот момент, когда мои мысли занимала тяжелая задача по стереометрии, перед глазами появился еще один объект моей жаркой ненависти. Развалился на учительском столе, рот разинул и начал нести всякую ересь в своем духе. Аж уши вянут от его болтовни. Я работать пытаюсь, а он на душой стоит, тараторит, издевками сыпет, да ухмыляется, гаденыш, так, что хочется ему эту улыбку вырвать и зашить нитками то, что останется от рта.

Про нитки - это я хорошо сказал. Надо будет запомнить и как нибудь воплотить в жизнь.

В классе, кроме меня и Орихары, больше не было ни души. Рядом с ним меня трясло от злости, я сжимал и разжимал кулаки, разрываясь от собственного бессилия. Мой последний срыв закончился для меня весьма плачевно, поэтому Акира-сенсей предупредил, что еще один промах, еще один сломанный стол или искалеченный ученик - и даже у доброго директора Накамуры кончится терпение. Против своей воли я вынужден был терпеть присутствие Орихары, даже если у меня чесались руки вышвырнуть его в окно. А Изая, явно прочувствовавший все тонкости сложившейся ситуации, не боялся меня дразнить, зная, что я все равно не смогу причинить ему вред.

И как-то так получилось - мы и сами не сразу поняли, только услышали, как звонко хлопнула дверь нашего кабинета. Наверняка кто-нибудь из учителей проходил мимо и, решив, что в кабинете никого нет, закрыл его. Изая дернулся и резко повернул голову к двери, надеясь, что уши его обманули. Но нет, дверь действительно заперта. Я пригляделся к лицу Орихары и удивленно захлопал глазами: таким бледным я его еще никогда не видел. И куда подевалась его вечная насмешливая улыбка? Словно она стекла с лица, растворившись в той тишине, которую оставил после себя хлопок двери.

Изая бросил на меня озлобленный взгляд, сравнимый с глазами молодого хищника, попавшего в засаду. Вероятно, он подумал, что меня сейчас же захлестнет жажда крови и жить ему остается недолго. Я же, наоборот, успокоился и приобрел уверенность в себе.

- Боишься, кровосос?
- Умолкни.

Он дергал ручку двери. Выглядывал в окно. Кричал. Со стороны Орихара казался вполне спокойным и собранным, но я видел, как из-под трескающейся маски сосредоточенности просвечивается его раздражение. Невольная улыбка расплывалась по моему лицу, пока я наблюдал такого непривычного мне Изаю. Его тонкие губы сжались в ломаную линию, глаза метались по классу, словно пытаясь найти то, что спасет его из неприятной ситуации, ладони нервно потирали запястья. Спустя десяток минут он успокоился (сомневаюсь, конечно, что это состояние можно было назвать спокойствием, но, как никак, все познается в сравнении) и устало плюхнулся на стул перед моей партой.

- Шизу-чан, мне скучно.

Я удивленно повел бровью.

- Мне станцевать?
- Поиграй со мной.

Несколько секунд я ошеломленно смотрел на Изаю. Он выглядел истощенным и сухим, как забытая на подоконнике фиалка, которую не поливали неделями. Острые плечи опущены, спина изогнута дугой, словно она придавлена непомерной тяжестью, и кажется, будто еще чуть-чуть - и я услышу хруст сломанного позвоночника. Под глазами залегли глубокие тени, из-за которых лицо юноши напоминало неживую гримасу, но, возможно, это была лишь игра освещения. Те несколько мгновений, когда я любовался им - да, именно любовался! - в его пустом взгляде отражалось кремово-оранжевое небо, но даже уходящее солнце не оставляло блеска на потухших матовых радужках.
Уставший Орихара был красивым, но он ужасно пугал меня тем, что отличался от того Изаи, которого я знал.

Это видение пропадало вместе с уходящим солнцем, лучи которого все реже касались нашего окна, и вскоре передо мной вновь сидел мой старый знакомый враг, с прямой спиной, почти бодрый и умеющий держать себя в руках.

Я не собирался помогать ему. Просто тогда меня что-то кольнуло, там, под ребрами.
Но не мог же я испытывать жалость к Изае, нет.
Просто занятия закончены, а заняться и вправду нечем.

Я вырвал пару листиков из тетради и принялся расчерчивать на них квадратные поля с цифрами и "республикой". Орихара презрительно приподнял брови, когда я протянул ему один из листков.

- Это Морской Бой, - пояснил я. На что он лишь звонко рассмеялся.

- Шизу-чан хочет, что бы я игрался в какую-то там детскую игрушку, интересную только его одноклеточному мозгу?

У меня аж карандаш в руках треснул - так сильно я стиснул пальцы от злости. Ну конечно же, как я мог забыть, что это все та же дрянь, Изая, которая не умеет себя вести и постоянно раздражает меня одним только своим видом. Я скомкал бумажки и хотел уже выбросить их, когда тонкие и прохладные пальцы очень мягко взяли мою руку.
У Орихары была теплая, непривычно приятная улыбка. Он разворачивал клетчатые листки на своих коленях, делая это так аккуратно и заботливо, словно гладил котенка. И с той же миролюбивой улыбкой протянул один из них мне.

Гаденыш таки умел играть в Морской Бой. Даже лучше, чем мне казалось.
Это дрянь обыграла меня трижды.

В тот день я таки выломал классную дверь.

* * *

Днем позже я нашел его на крыше, в том самом месте, куда по привычке ходил курить. Он сидел на самом краю, возле бортика, оберегающего неразумных школьников от падения с головокружительной высоты, и спиной к двери, ведущей на чердак. На его коленях лежало несколько листиков с расчерченными полями. Молча, не оборачиваясь, он протянул в мою сторону один листок.
Тепло улыбаясь, я взял его и присел рядом.
И мы сыграли снова.

Как бы там ни было, а этот случай послужил началом отличной дружбы.
Той, о которой я до сих пор тоскую и сожалею.

* * *

Мы с Изаей все больше времени проводили вместе. И буду с вами откровенен: рядом с Орихарой я чувствовал себя счастливым. Мне нравилось то, что он понимал меня, как никто другой, и не испытывал передо мной страха. Возможно из-за того, что сам был таким, как я: отчужденным, отличающимся от остальных, непонятым и нелюбимым. Не то, чтобы я мог назвать его действительно хорошим и надежным другом, которому можно было довериться в трудную минуту, но он был именно таким человеком, с которым мне было интересно и уютно. Исчезло то уныние и напряжение, которое возникало каждый раз, когда я приходил в школу. Можно сказать, что Изая скрасил мою скучную школьную жизнь, как яркое цветастое пятно украшает черно-белый холст. Мне нравилось то внимание, которое он уделял мне, даже тогда, когда оно было негативным. Орихара продолжал подтрунивать надо мной, и мы сражались, как два заядлых противника, подсчитывая победы и поражения, проводя свою особенную, интереснейшую игру. Мы даже шутили, пользуясь знаменитой фразой из "Морского боя", каждый раз, когда соперник оказывался хитрее. Каким-нибудь непримечательным школьным утром, зайдя в класс и получив по голове ведром с ледяной водой, я ухмылялся, злобно и хитро, словно уже придумал, как отомстить подлецу за то, что благодаря его стараниям я буду сидеть на занятиях мокрый, и тихо шептал: "Ранил".
Изая всегда ухмылялся в ответ, говоря тем самым: "Давай, я хочу посмотреть, что ты можешь этому противопоставить". И что мне нравилось в нем больше всего, так это то, что, несмотря на ухмылку, которую он старался сделать как можно более хищной и кровожадной, глаза его всегда светились яркой, солнечной радостью, которая бывает только у совсем маленьких детей, чье счастье покамест так просто и неповторимо.

Собственно, мы оба были лишь детьми, которым нравилось играть в свои маленькие детские игры.

* * *

Во время летних каникул, когда мы с семьей отдыхали за городом, на речном пляже, я наткнулся на Орихару. Он пришел сюда с матерью и двумя маленькими сестрами, о существовании которых до сегодняшнего дня я даже не догадывался. Да я бы его даже не узнал и не заметил, если бы не горсть песка, которая внезапно прилетела мне в затылок. За спиной послышался заливистый смех и радостное "ранил?", после чего Изая встретился с моим весьма недоброжелательным взглядом и с воплями рванул в воду.

Мы с Каской соорудили крепость из песка и затеяли войну с семейством Орихара. Пока наши матери обсуждали кулинарные хитрости и проблемы японского образования, мы швырялись друг в друга песком, брызгались и носились по пляжу, как угорелые. Я в очередной раз загнал кровососа в воду и швырнул песчаным комком в лохматую черную макушку. Изая булькнул что-то нечленораздельное и исчез под водой.
Недолго я наслаждался победой. Ровно до того момента, пока не сообразил, что черноволосая голова уже длительное время не показывается из воды.
А бросок-то у меня неслабый. Ведь он мог и сознание потерять.

Я успеваю броситься в воду до того, как эти мысли проскальзывают в моей голове. Открываю глаза и, не обращая внимания на неприятное пощипывание, пытаюсь осмотреться под водой. Когда мой взгляд ловит неподвижную тень, мерцающую всего в паре метров от меня, в мыслях проясняется, и нахлынувшая было волной паника потихоньку утихает.

Я испугался настолько, что выпустил весь запас кислорода из легких, пытаясь закричать, когда почувствовал, как что-то холодное вцепилось в мою руку. Я даже не успел никак отреагировать, а "что-то" уже тянуло меня за собой, на поверхность.

Изая смеется мне в лицо, смакуя мой испуг и удивление. И улепетывает: быстро и неожиданно, не давая мне времени опомниться.
От смертоубийства меня отговорили родители.

* * *

Полтора года. Восемнадцать незабываемых месяцев, проведенных вместе с Орихарой Изаей, пролетели стремительно и быстро, словно яркий луч света, но я в деталях помню каждый день рядом с ним. Тяжело поверить, но я так сильно к нему привязался, что уже не мог ходить в школу, если не был уверен, что там меня встретит наглая, но такая родная и привычная мордочка моего друга и соперника. Я мог простить ему все, что угодно: испачканную мелом одежду, надпись "Izaya was here" шариковой ручкой на моем лице, даже царапины, оставленные его ковырялкой на моем теле во время наших шуточных драк. Мы настолько сблизились, что мне казалось, будто я действительно люблю его. Знаете, как любят маленького, вредного, пакостливого младшего брата, на котором срываешься чуть ли не каждый день, но как только доходит до дела, готов за него набить морду любому придурку, осмелившегося обидеть моего братишку.

У меня есть вредный и пакостливый младший брат, так что я знаю, о чем говорю.

* * *

Утро накануне Нового Года встретило Икебукоро обильным снегопадом. Я шагал к дому Орихара, перепрыгивая через огромные белоснежные сугробы, и невольно любовался тем, как празднично и ярко они блестят на солнышке. Фигурка будущего информатора маячила в окне, выглядывая на улицу, и пряталась обратно, ежась от холода. Я встал под его балконом и, заорав на всю улицу "Блоха-а, выполза-а-ай!", помахал мальчишке рукой. Он тихонько засмеялся, помахал в ответ и торопливо кивнул, после чего исчез в своей квартире. Через пару минут он, закутанный в пуховик, подаренный сестрами, в смешной шапке и с цветным пакетом в руках, стоял передо мной.

- С наступающим, Шизу-чан~, - он протягивает мне незамысловатый пакетик, перевязанный праздничной лентой, и хитро, но очень красиво и искренне улыбается.
И я улыбаюсь ему в ответ, укладывая в его маленькие замерзшие ладошки завернутую в яркую упаковку книгу. Я безумно радуюсь тому, что я сейчас здесь, рядом с ним, и мне становится невыносимо хорошо, на меня давит атмосфера праздника, и я, разводя руки, заключаю в свои объятия хрупкое, вечно замерзшее тельце, с твердым желанием отогреть его своим теплом.

Орихара был необычайно искренен в этот вечер. Мы забрели в небольшое кафе рядом с его домом и несколько часов наслаждались сладким кофе, пирожными и теплой беседой. Изая смеялся над моим пристрастием к сладостям, но при этом всегда требовал, что бы я угостил его тем, что кушаю сам. Мы говорили о книжках, которые он любит едва ли не так же, как людей, о наших одноклассниках, вспоминали все шутки, которые придумали в этом году, говорили о манге, о болезнях, о девушках, о грустном сюжете вот-того-не-помню-как-называется-фильма-но-он-меня-так-впечатлил-что-я-чуть-не-расплакался, о собаках, рыбах, рыбьих глазах, которых так боится Орихара, обсуждали младших сестер и братьев. Изая рассказывал мне о своем отце, который со скандалом ушел из семьи полтора года назад, и я вдруг вспомнил тот день, в который я впервые пожалел Изаю, в который появились зачатки нашей дружбы, и...
- Ты хочешь сказать, что в тот вечер...
- Знаешь, мне было очень грустно и даже немного больно. Я понимаю, это было весьма эгоистично - оставить одних маму и сестричек, но мне так хотелось побыть наедине с собой... А разве школа в послеобеденное время - не идеальное место для уединения?
- Зачем ты пришел ко мне в класс?
Изая смотрит мне в глаза и виновато улыбается, и в этот момент он похож на шкодливого, но очень милого котенка.
- Мне хотелось утешиться, Шизуо, - в моем взгляде мелькает заинтересованность, ведь я редко слышу, как он называет меня полным именем. - А люди - лучшее средство от боли и скуки, разве я не прав?
И смеется - легко и заливисто, словно только что рассказал очень веселую шутку, а не делился со мной одним из самых тяжелых моментов своей жизни.
А у него такой заразный смех. Я не удержался и захохотал вместе с ним.

Он смеялся и тогда, когда мы говорили о моих провалах на любовном фронте, когда вспоминали все его издевательства надо мной и подводили итоги в нашей игре.

Мне не хотелось с ним прощаться. Хотелось забрать его к себе домой и провести эту Новогоднюю ночь вместе, но, увы, нельзя было, посему я чувствовал легкую обиду и грусть за то, что должен его оставить. Мы обнялись в последний раз и, радостно улыбаясь, пожелали друг другу счастья в наступающем году.

* * *

Больше никогда я не видел той искренней и радостной улыбки на лице Орихары Изаи.

Конечно, он улыбался и дальше, той же нахальной улыбкой, какой встречал меня весь прошлый год, но теперь она выглядела по-настоящему устрашающе.

Тот детский радостный блеск в его глазах, который я так сильно любил, бесследно исчез. В багровых радужках отныне плескались боль, отчаяние и злоба.

Несколько недель он просто игнорировал мои попытки поговорить с ним и выяснить, в чем дело. А потом снова начал доставать и насмехаться. Что правда, это уже не было похоже на те дружеские подколки, которые веселили нас раньше.
Я бесился дико, но прощал.

Аж до того момента, пока я не оказался за решеткой по обвинению в изнасиловании.

* * *

Не было больно, не было обидно. Во рту был неприятный привкус горечи, но я решил, что в этом виноват табак.
Стоя под вечерним небом у ворот полицейского участка, я выкуриваю уже четвертую сигарету и не думаю ни о чем. Я просто выдыхаю это в темноту ночи, вместе с сигаретным дымом, и никто не слышит моего прощального слова в этой игре.
- Убил.

* * *

Я не хотел его убивать.
Я хотел, чтобы он просто исчез.

Не сбежал в Синдзюку, время от времени заглядывая в мой район и мучая детей своим обществом, а действительно исчез. Чтобы никогда больше мысль о нем прежнем не мучила меня, чтобы больше не летали по Икебукоро дорожные знаки. Чтобы я больше никогда не выходил из себя.

Я ведь даже ударить его толково не могу. Не потому, что не могу догнать, - просто боюсь. Руки все еще помнят, какое хрупкое у блохи тело, и как легко его сломать одним неосторожным движением.
И как бы я его ни ненавидел, мне все равно будет страшно смотреть на то, как сломается тело этой гордой птицы.
Черного Журавля.

Я не помню, откуда взялось это прозвище. Но ассоциация стойкая. Орихара всегда напоминал птицу - гибкую, изящную, легкую в словах и действиях. За ним приятно наблюдать даже тогда, когда он пытается сбежать от летящего в спину холодильника. Помню, один раз во время нашей драки он как-то умудрился вызвать Сэлти. Когда мотоцикл Даллахан проехал мимо нас, он ловко увернулся от очередного снаряда, летевшего в его черноволосую макушку, и на ходу вскочил на мотоцикл Безголового Всадника.

* * *

Теперь, когда я вспомнил о Сэлти, я заново начал беситься.

О чем вы говорите, какой, к черту, самоконтроль? Мне неведомо это слово, ибо я забываю о том, что должен следить за свой силой и не переусердствовать. Я забываю обо всем, и перед моими глазами остаются лишь дрожащие от всхлипов плечи Даллахан.

Я так разозлился, что, кажется, сломал Орихаре ногу.

Видимо, это действительно очень больно, иначе почему из горла этого кровососа вырывается острый крик, который Изая сразу пытается заглушить, прикусывая собственные пальцы? Крепко сжимая его колено, тяну ногу в другую сторону, невольно наслаждаясь хрустом чужих костей. Моя пойманная птица не имеет терпения, она заливается тягучим криком, резким и острым, впивается им в мою грудь, словно хочет раздробить мне ребра и разрезать надвое сердце. Я почти чувствую этот горячий металл в своей грудной клетке, и мне настолько невыносима эта боль, что я просто зверею, ломая свою добычу, кроша ее на части. Я так мечтаю, чтобы он наконец заткнулся, чтобы лезвие его крика прекратило царапать мое горло, так почему он кричит, кричит, кричит?!..

Я хочу, чтобы он молчал!

Мои руки находят вторую ногу, изгибаются, скручивают ее, перемалывая кости в крошку, дергают, давят по всей длине, не желая оставить ни одного живого места на теле давнего врага. Орихара верещит так, словно его режут живьем, хватается дрожащими пальцами за мою рубашку, впивается ими в свой рот, раздирает ладонями землю под собой, ломая ногти об грубый асфальт. Я ударяю его по лицу, вколачиваю кулаки в живот, разламываю грудь, плечи, бедра - все, до чего додумываюсь дотянуться. Информатор дергается, вопит, он пытается заглянуть в мои заплывшие гневом глаза и умоляет остановится. Грязные ладони размазывают по щекам слезы, тянутся к моему лицу, дергают за волосы, глупо надеясь, что это заставит меня прекратить. Давно осевший голос не утихает ни на минуту, его хриплые агонизирующие крики раздирают барабанные перепонки, пекущим пламенем горят в груди, давят, болят. И это заставляет меня выходить из себя, ведь я не понимаю: почему? Какого черта он строит из себя жертву мучений, почему его глаза такие красные, почему он так надрывно кричит, почему не прекращает плакать?! Ведь это я, я все это время страдал из-за него! Я все время мучился из-за его предательства! Это он постоянно издевается над людьми, это он - зло, выедающее сердце моего города, это он - гнилой нарыв в моей душе, так пусть он наконец-то умрет!..

...

* * *

Когда я прихожу в себя, я очень благодарен Сэлти, вовремя оторвавшей мои руки от чужой шеи и остудившей мое желание навсегда покончить с бьющимся в болезненных судорогах, и без того едва живого тела Орихары Изаи.

* * *

Небо над больницей невообразимо голубое.

Ты поднимаешь глаза и чувствуешь легкое недомогание. Твое тело невесомо, а ноги словно ватные: они так непрочно стоят на земле, и тебе кажется, что ты не удержишься и упадешь в невероятной голубизны небо.
Листва деревьев такая же яркая, сочно-зеленая, и от этого чуда тяжело отвести взгляд. Здесь все цвета свежие, насыщенные, словно в контраст самой больнице, окрашенной грязной серой краской, сползающей со стен.
Двери одного из корпусов открываются и в дверном проеме показывается грациозная женская фигурка. Девушка заправляет за ухо длинные темные волосы и толкает инвалидную коляску, выкатывая ее на улицу. Колеса размеренно стучат по каменной плитке, пока женщина везет коляску вдоль дорожки, а я трусливо отвожу взгляд, боясь заглянуть в лицо человека, сидящего в инвалидном кресле.
Он напоминает мне моего старого школьного друга. Во всяком случае, внешне.
Но это не Орихара Изая, нет.

Орихара Изая никогда не прекращал улыбаться. Не прекращал меня раздражать. У него всегда все было спланировано на несколько шагов вперед, а острых плеч никогда не покидала куртка с меховой оторочкой. Орихара Изая, которого я помню, всегда мог найти что-то, что его заинтересует или развеселит, всегда мог подобрать нужные слова, никогда не расставался с мобильным телефоном и уверенностью, ярко сверкающей в багрово-алых глазах.
А еще у него были целы обе ноги.

Вместо знаменитого токийского информатора в инвалидном кресле сидит слабая, побитая птица. Ее поломанные крылья свисают с плеч безжизненным тряпьем, ее тельце побледнело и исхудало, перья испачкались горечью и разочарованием.

Я приветствую Намие легким кивком и в ответ получаю такой же. Девушка уступает мне место позади коляски и я обхватываю ладонями две маленькие ручки. Не прощаясь, Ягири возвращается в больницу, оставляя нас наедине.
Голос человека, похожего на Изаю, тихий, хриплый и абсолютно бесцветный, что очень соответствует его теперешнему внешнему виду.
- Почему?
- Знаешь ли... - знаешь ли, Изая, просто я не умею держать себя в руках. Просто я случайно сорвался, а ты поплатился за это ногами.
В конце концов...
Сиплый голос не-Изаи прерывает мои мысли до того, как я успеваю их озвучить.
- Почему ты не убил меня?
- Я...

Мое лицо сохраняет спокойное и вдумчивое выражение, но при этом... Меня колотит ужас. Я задаю себе этот же вопрос уже несколько недель, но услышать его от самого Орихары - слишком... Не могу подобрать нужного слова. Просто слишком.

- Меня остановила Сэлти.
- Вот оно что.

Голос бывшего информатора не имеет ни температуры, ни интонации. Он сер, как корпус лечебницы за его спиной.
Я не могу поверить. Неужели, неужели я таки добился того, чего не мог сделать все эти годы?
Орихара Изая... Сломан?..

- Ты можешь поговорить со мной, - присаживаюсь перед ним на корточки и пытаюсь выдавить из себя подобие умиротворенной улыбки. - Я выслушаю тебя, что бы ты не говорил. И это останется между нами.

Каким бы уставшим, разломанным, раздавленным он бы ни был, он все равно Орихара Изая. И ни одна эмоция на моем лице, будь то тягостная боль или же страх быть осужденным им, не укроется от глаз искусного психоаналитика.
Юноша вздыхает и впервые за эти несколько дней устало улыбается.

- Знаешь, Шизуо... Наш отец никогда нас не любил.

Я присаживаюсь на корточки рядом с инвалидной коляской, складываю руки на подлокотник и кладу на них голову. Во взгляде Орихары мелькает то ли смущение, то ли удивление. Он узнает этот жест.
Я всегда так садился, когда готовился его слушать.

- В начале января он вернулся в наш дом, - его ладонь неуверенно проскальзывает в мои волосы и перебирает их - совсем как раньше. - Мама была так расстроена. Она велела мне забрать близняшек и на время уехать к бабушке, а я..., - короткий вздох. Он ненадолго прерывает рассказ, вспоминая то, что неприятно колет его сердце, а потом продолжает говорить.
- Мне так хотелось избавиться от него. Хотелось, чтобы он больше никогда не заставлял маму плакать.

Тихий клекот птиц заполняет паузу в его повествовании.

- Ты помнишь те зимние каникулы? - легонько киваю. - Тогда я и познакомился с Шикки-саном. Он говорил, что ему нужны люди, такие как я, и убедил меня, что поможет моей семье, если я буду работать на него, - тощие пальцы сжимают мои пряди, не больно, но чувствительно. - Я согласился, конечно. И он сдержал слово: Шикки-сан платил мне хорошие деньги, я смог сделать свою семью независимой от отца. Он даже попросил своих людей немного запугать его, и это подействовало. Папа больше не трогал нас, и мы зажили спокойно.

- А потом я испугался, - он продолжает, останавливаясь только на секунду - перевести дыхание. - Знаешь ли, мафиозный мир оказался слишком сложным для меня. Я постоянно чувствовал стыд и страх, и не мог найти покоя. Ты не представляешь, Шизу-чан, - Изая тихонечко смеется, растягивая мое имя, и я почти узнаю в этом смехе своего давнего знакомого, - они имели виды и на тебя. Да-да, твоя непомерная сила была известна не только на территории школы. Мне думалось, что они попробуют через меня завлечь и тебя в свои грязные лапы, и напугался еще больше. Сейчас я понимаю, что мог бы пойти другим путем, но тогда я был совсем молодым и мыслил, как типичный подросток. Я принял решение, что оставлю тебя - и тогда тебе не придется вступать в тоже дерьмо, в котором тонул я сам. Это было так просто - исчезнуть, а пустоту, оставшуюся после меня, заполнить чувством, таким же сильным, как привязанность.

О да, это чертовски просто. В моем горле стоит комок, но выражение моего лица даже не меняется. Я чувствую себя таким пустым и равнодушным. Даже не верится, что он сейчас дает ответы на вопросы, мучающие меня годами.

- Хочешь сказать, что ты заставил меня себя ненавидеть только...
- Только потому, что не хотел видеть, как ты мучаешься.

Мои слова словно приговор, ударяют в грудную клетку.

- Ты просчитался.
- Прости.

Я любуюсь тем, как ветер ласкает его черные пряди, и тоже пытаюсь улыбнуться.

- Не вини себя, Шизуо. Ты сломал мне только ноги. Душу мне сломали давно.

...

Небо над больницей яркое, свежее, словно цветы васильков. Что бы не творилось на земле, оно не поменяет своей светлой неповторимой голубизны. Небу плевать на зверей, умирающих на сухом асфальте. Небу плевать на птиц со сломанными крыльями, которые больше никогда не поднимутся в воздух.

Изая достает с-под своего пледа несколько клетчатых листиков, один из них протягивает мне.

- Давай заново?..

Вместо ответа я тепло улыбаюсь ему, принимаю листок и начинаю чертить поля.